Это была удивительная встреча. Я бежала на свидание с Ангелом по имени Чулпан Хаматова. Летела мимо Мариинского парка, а в нём ярко-оранжевые весёлые скамейки! А в нём красивая, фотогеничная осень! И на дороге стоит брошенная машина сочно-апельсинового цвета. Может, она – как романтичный паровозик из Ромашково, остановилась, чтобы понаблюдать за последним сентябрьским вечером?
В театре люди настойчиво и удушающе пахнут духами, прижимают к груди роскошные букеты. Наверное я не права, и у меня нет культуры хождения в театр, но я знаю точно, что к артистам надо приходить с открытой душой, чтобы бережно и благодарно взять то, что тебе сейчас в неё вложат (поэтому важно очень трепетно и осторожно выбирать репертуар и артистов, перед которыми сейчас распахнёшься. Ведь если быть всеядным – можно подцепить духовную заразу, а если приходить закрытым, то зачем тогда вообще идти?) Так вот за эту открытую душу и жадный, ищущий настоящее взгляд, артист простит тебе повседневные джинсы и обычный свитер вместо вечернего платья. Конечно, в идеале можно соединить в себе душу + наряд. Тогда это вообще бомбезно. Но, увы, расфуфыренные франты позволяли себе во время спектакля отправлять-принимать смс, беспардонно толкались и лезли вне очереди к гардеробу (наблюдение – в Лондоне даже во время часа пик в метро не ведут себя так по-хамски, как у нас в театре). Больше не буду о грустном. Буду о светлом.
Не знаю как описать.. это не спектакль. На сцене всё предельно просто: Чулпан стоит, пианистка сидит за большим туленеподобным инструментом, саксофонистка обнимает блестяще-золотой саксофон. Никаких спецэффектов, декораций, за которыми можно спрятаться, прикрыть недоработки артиста или текста. Простота без прикрас. Нараспашку. Как на расстреле.
Благодаря Чулпан я открыла для себя произведение Марины Цветаевой “Мать и музыка”. Слушала и понимала – так вот откуда взялась ТАКАЯ Марина. Потому что после ТАКОЙ матери ей оставалось только одно – стать поэтом.
Артистка оживляла собой эту прозу высшей пробы, и превращала её в исповедь. В какое-то мгновение я перестала различать черты Чулпан, и отчётливо увидела лицо Цветаевой.. Мне стало страшно, не хватало воздуха и захотелось сбежать из зала – так меня накрыло мощной энергетикой той, кто читала бОльные, обжигающие сердце, слова. И той, кто эти слова из себя достала и бросила на бумагу – как кусок мяса с кровью, вырванный из живого тела.
Магия таланта..
Пианистка в чёрном платье в пол, корчилась в строгом экстазе с любовницей-музыкой. То щекоча клавиши, то избивая их беспощадно, проваливалась в нирвану мелодии, которая, нежно, словно кончиками пальцев прикасалась к тексту Цветаевой. Иногда всё это шаманство разбавлял саксофон, пронзительный, пускающий солнечные зайчики, грустно освещающий тьму.
“..Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося “молодец!”, холодно прибавляла: “Впрочем, ты ни при чем. Слух — от Бога”. Так это у меня навсегда и осталось, что я — ни при чем, что слух — от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия, — раз слух от Бога. “Твое — только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить”, — говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. И если я этого своего слуха не загубила, не только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как старалась!), этим опять-таки обязана матери. Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали. Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно — заклясть. И чем темнее слова заклятия — тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: “Отче наш, иже еси на небесах…”
А потом Чулпан, как медиум, превратилась в Беллу Ахмадулину. Она так и осталась стоять на сцене, без грима лица и души. Без париков, переодеваний и прочих лицедейских трюков. Просто она ТАК читала “Сказку о дожде”, что сквозь её глаза, губы, кожу, голос прорывалась Ахмадулина.
Это невозможно передать. Это улавливается только рецепторами чувств, клеточками, атомами, чакрами – не знаю чем.. Словно видишь душу поэта изнутри, а в ней плачет маленькое, одинокое детство, которое очень хочет быть хорошим и послушным, чтобы нравиться маме и другим взрослым, но все чистые, искренние порывы ломаются о вечное недовольство больших людей..
Прошел по спинам быстрый холодок. В тиши раздался страшный крик хозяйки. И ржавые, оранжевые знаки вдруг выплыли на белый потолок. И - хлынул Дождь! Его ловили в таз. В него впивались веники и щетки. Он вырывался. Он летел на щеки, прозрачной слепотой вставал у глаз. Отплясывал нечаянный канкан. Звенел, играя с хрусталем воскресшим. Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет, как мышцы обрывающий капкан. Дождь с выраженьем ласки и тоски, паркет марая, полз ко мне на брюхе. В него мужчины, поднимая брюки, примерившись, вбивали каблуки. Его скрутили тряпкой половой и выжимали, брезгуя, в уборной. Гортанью, вдруг охрипшей и убогой, кричала я: -Не трогайте! Он мой! Он был живой, как зверь или дитя. О, вашим детям жить в беде и муке! Слепые, тайн не знающие руки зачем вы окунули в кровь Дождя? Хозяин дома прошептал: - Учти, еще ответишь ты за эту встречу! - Я засмеялась: - Знаю, что отвечу. Вы безобразны. Дайте мне пройти. Пугал прохожих вид моей беды. Я говорила: - Ничего. Оставьте. Пройдет и это. - На сухом асфальте я целовала пятнышко воды. Земли перекалялась нагота, и горизонт вкруг города был розов. Повергнутое в страх Бюро прогнозов осадков не сулило никогда.
P.S. Если у вас будет драгоценный дар Жизни – полчаса тишины и одиночества – проведите его с рассказами “Мать и Музыка”, “Уроки музыки” Марины Цветаевой и со “Сказкой о дожде” Беллы Ахмадулиной.