Місяць: Березень 2014

Я народилася в україномовній сім ї, але коли мені виповнилося півроку, мене доглядала няня – росіянка з чудовою, правильною російською мовою. Так і повелося – українською я розмовляла з рідними, російською – з друзями, з усім світом. Я любила обидві мови. Мені здається, чим більше мов знає людина, тим вона вільніша, сильніша. Але.. я завжди усвідомлювала, яка мова МОЯ. Моя мова та, якою я звертаюся до тварин та до Бога. Тому що в цих випадках я розмовляю душею..

Завжди це була українська. Та коли народилася Марійка, я з нею почала спілкуватися російською.. І з усіма дітьми теж.. було відчуття, що я відріклась від себе, справжньої.

Але стався Майдан. І раптом я почула себе, коли молилася за свій народ, за свою землю – моя душа кричала українською..

 

Тільки що наша кицька Фєйка повернулася з гульки, стрибнула у вікно.

Я зраділа та привітала її моєю мовою:

– Заходь! Зізнавайся, ти де була?

Дуже дякую друзям, з якими ми тепер спілкуємося українською. Це приємний досвід. Ми перестали ховати в собі Україну.

Десь з пару тижнів ми в родині спілкуємося рідною мовою. Вирішили почати з себе. Виявилося, це такий кайф! До речі, я з батьками завжди розмовляю українською, але це все ж таки був суржик. Тепер слідкую за чистотою мови. Спочатку ми навіть до Гугла за допомогою зверталися – забували правильну вимову того чи іншого слова. Іноді, за звичкою, переходимо на російську, але таке стається вже рідше.

Ми помітили велику перевагу в спілкуванні державною мовою, особливо коли сваримося – українською виходить не так жорстко та грубо, як тоді, коли вживаємо російську.

 

Яну та Марійці легше, бо в них українська школа. А ось Мілі важко. Мені соромно, що я їй показувала мультики, де персонажі розмовляють англійською, але зовсім не дбала про те, щоб навчити дитину мові країни, в якій вона народилася та живе. Виправляю свою помилку.

Тепер в нас завівся маленький азіров – це Міла. Вона ненавмисно перекручує деякі слова.

Одного разу донечка спитала в мене:

– Ти чия мама?

– Я мама Марійки, Яна та Міли.

– А ще чия?

– Більше нічия.

– Ти ще мама піпи.

– Піпи?!

– Так! Ти мама піпи!

– А хто це – піпа?

Міла переходить на російську, щоб я її зрозуміла:

– Ты мама папы! Піпа – это папа!

Я спокойно отношусь к Крыму. Природа замечательная, море и всё такое, но услуги для туристов (а я там могу быть только туристом) неуместно дорогие, всё как-то по-совковому и бездарно преподносится. Короче, в Турции, мне, как туристу, лучше, приятнее, приветливее. Поэтому в Крым вообще не стремилась и не стремлюсь.    Но.. Как у туриста, у меня есть выбор. А если ты житель полуострова – то всё намного сложнее. Простите меня за сепаратистские мысли, но мне Крым – как территория вообще пофигу. А вот до боли в сердце, до самой души мне не всё равно, что делать теперь татарам – потрясающему народу, которым восхищаюсь, который уважаю. Мне до слёз страшно за военных, которые никогда не станут служить россии – ведь присягу дважды не дают (они же не блядский “беркут”). Я переживаю за крымчан, которые не хотят быть гражданами путинского логова. Что делать им?

В то время, как мы собираем деньги, письма поддержки для наших военных и их семей, в то время, как предлагаем жильё и помощь жителям Крыма – беженцам своей же страны, которые боятся и не хотят оставаться на полуострове, мне в личку пишут ликующие россияне: “Крым вы потеряли. Он наш!” И никто из них не сказал ни слова о людях.. Главное – земля, расширение территории.. эх..

В то время как я все глаза выплакала из-за тревоги о наших военных, из-за сочувствия татарскому народу, который гонят с их земли, мои виртуальные российские “друзья” рады, что “забрали” “у меня” Крым, что они меня “победили”..

Церкви для меня всегда были обителями религии, а не веры. Но когда Михайловский собор защитил людей от дубинок “беркута”, когда в ночь на 11 декабря во время штурма Майдана, колокола Михайловского кричали в небо и будили Киев, я пообещала себе, что когда закончится весь этот ад, я приду в Храм, созданный в честь Архангела, которого считаю нашим защитником и единомышленником.

Так случилось, что в Михайловский я попала раньше, чем закончилась война с бандитами. Мы привозили туда лекарства, штативы для капельниц, скальпели и прочие медицинские штуки. А оттуда нужные препараты и инструменты распределялись по, сделанным врачами Майдана, операционным.

На территории Михайловского было необъяснимо благостно. Заплаканные люди, сосредоточенные, принимающие горе достойно, с высоко поднятой головой. Там воздух чистый, святой. Там солнце ближе к душам. Я понимала, что если Майдан расстреляют, сожгут, убьют, то Михайловский – станет последним нашим приютом. Больше идти некуда.

 

А потом ад закончился. И мы впервые всей семьёй пришли в Храм. Поставили свечи. Ян что-то говорил над своим огоньком, что-то очень искреннее и важное.

 

Вышли во двор. Колокола над нами звенят. Увидели импровизированный памятник Небесной Сотне. Флаг, фото красивых, улыбающихся людей, цветы, свечи..

 

Не смотря на слёзы, на душе так воздушно стало, словно теплом укрыли, будто любовью обняли бережно.. Мы оплакиваем Небесну сотню, а Они нас утешают. Нежные, ласковые ощущения..

 

Через неделю, 16 марта, снова приехали с Егором в Михайловский. Поставила свечу за папу, который ушёл семь лет назад, в этот день. И, конечно, за погибших на Майдане.

Потом поднялись наверх, в гости к колоколам. Вокруг ветер, дождь, а мы стоим под огромным колоколом, который столько всего видел за эти века, и теплом пронзает насквозь! Внутренний огонь, ласковый, сильный. Чудо какое-то.

 

Спасибо за это счастье – стоять под святым небом Украины, за этот день спасибо.

В карманах моей куртки и жилетки до сих пор хранятся реликвии.. Я не спешу их доставать.. Вот сложенный вдвое рисунок младшей дочери с солнышком и прочими каляками-маляками, а на другой стороне листочка написанный моим нервным почерком список необходимых лекарств, которые могут спасти жизнь раненным на Майдане. Вот скомканные бахилы, которые надевала, когда входила в импровизированный госпиталь, он же операционная, потом бегала в них по улице, забыв снять.

Вот ещё листочек – Молитва за Україну, потрёпаный кусочек жовто-блакитної стрічки, использованные грелки для ног, которые спасали меня в мороз, пара конфет – угощение ребят из Самообороны.

В моих карманах побывали строительные перчатки, в них таскала брусчатку для баррикад. В моих карманах хранились сто пять гривень, мятые, особые – 19 февраля из Михайловского выбежала девушка в смешной шапке, попросила купить свечей, они пригодятся если вдруг введут ЧП и отключат свет, а ведь надо делать операции.. И отдала мне, незнакомой, проходящей мимо, все деньги, которые у неё были с собой. На эти гривни мы купили 21 свечу, и ещё триста свечек на деньги людей, знакомых и незнакомых, которые присылали деньги мне на карточку. К счастью, свет не отключили, и свечи не пригодились в ту ночь. Они пригодились для другого.. Мы узнали их на Институтской и Грушевского, они горели с тысячами других свечей в память о расстрелянных ребятах..

 

Страшные февральские дни закончились, но я не спешу прощаться с реликвиями в моих карманах. Трогаю пальцами марлевую повязку, и переношусь в 18 февраля, когда попрощалась с детьми навсегда, и шла пешком к Майдану, а за спиной тяжёлый рюкзак с медикаментами. Шла через город, а город беззаботно шёл с работы мне навстречу, люди разбредались по норам – подальше от пылающего Майдана, где боролись и погибали те, за кого буду молиться вечно. Я шла по Киеву сквозь людей, отправившихся на вечерние пробежки, прогулки с собаками, шла сквозь затаривавшихся в магазинах и бутиках, мимо надушенных, пижонски одетых “мужчин”, идущих на блядки, договаривающихся по мобильным о свиданиях. Их жизнь ничем не нарушена, им похер, что в нескольких километрах идёт война.

Майдан в огне. Взрывы оглушают. В профспілки, тогда ещё не сожжённые “беркутом”, меня не пустили – слишком близко к баррикадам. Егор с Димой отдали лекарства. Рюкзак стал легче, легче стало и на душе – ДОНЕСЛА! хоть немножко помогла, хоть капельку.

Оглядываюсь. Майдан, милый, родной Майдан.. Поём гимн под взрывами. Вижу глаза девушек, испуганных, но всё равно приехавших сюда с другого конца города.. Хотят накормить нас борщом из термоса. Боятся, вздрагивают от гранат, но стоят, не уходят, в десятый раз предлагают свой борщ.. все сразу становятся близко знакомыми, делятся друг с другом шарфами, чтобы не наглотаться газа, перчатками, чтобы не так ранить руки о холодную брусчатку.

Всё время ведут, несут раненных. Некоторые, окровавленные, шатаясь, идут сами, чтобы не отвлекать других от работы.

Мужчины, раздетые по пояс разбивают брусчатку. Быстро складываем её в мешки. Ребята несут их к баррикадам. Возвращаются оглушённые, кашлящие от газа и дыма. Одного парня подёргивает. Он присел на корточки, закрыл лицо руками, пока ждал, чтобы в мешок снова положили порцию камней. Женщина уговаривает его больше не носить. Он, подёргиваясь, отвечает:

– Ничего, всё хорошо. Пожалуйста, дайте мне мешок, – взваливает на плечи. – Спасибо!

 

Перевожу взгляд – передо мной мужчина и женщина. Держатся друг за друга, потерялись в пространстве, их тоже дёргает. Контузия.

 

Мешки рвутся от тяжести. Передо мной на земле стоит кожаная женская сумка, полная брусчатки.. этот народ не победить.

Кувалды ломаются от беспрерывного раскалывания брусчатки. Ломаются лопаты, топоры. Только люди не ломаются.

Смотрю на лица, сосредоточенные, открытые, светлые. Благодарят друг друга, извиняются, если задели кого-то случайно.

 

Девушка в красивом цветастом платке помогает взвалить мешок на плечи парню. Он желает ей хорошего мужа, здоровых деток и обещает ей защищать Украину от нечисти.

 

Люди неожиданно встречают старых знакомых:

– Где бы мы ещё увиделись! – шутят, обнимаются и вместе отправляются укреплять баррикады.

 

По Майдану идёт слепой. Идёт решительно, стучит палкой по земле, громко просит расступиться и дать ему дорогу. Ещё недавно он разносил бутерброды на Грушевского. Этот слепой видит главное, настоящее, то что не хотят видеть “зрячие” люди, прячущиеся по норам, думающие, что это их не касается. Он – инвалид физически. Они – инвалиды душевные.

 

Возле колонны, у Главпочтампта, стоит парень в балаклаве. Одной рукой прижимает к себе любимую девушку. В другой руке бита. Девушка прижалась к его груди, замерла, закрыла глаза. У него взгляд обречённый и в то же время решительный. Стоят молча. Единое целое. Друг в друге.

 

Люди продолжают очищать Майдан и Крещатик от брусчатки, словно снимают панцирь, словно хотят освободить святую землю от камня, чтобы задышала она в полную силу. А над полыхающим Майданом стоят пожилые женщины с бездонными, как небо, глазами и молятся, молятся, молятся, глядя то на объятые огнём баррикады, то на нас, передающих задубевшими руками холодную брусчатку.

Старики, которые еле ходят, молодые, которым ещё жить и жить, грузины, евреи, русские, армяне, украинцы, мужчины, женщины – все здесь. Слились в едином порыве, словно организм, который борется за жизнь.

 

Рука ныряет в карман куртки, нащупываю очередную реликвию – душа переносится в те страшные, великие дни. Их важно помнить.

 

Міла ходить й повторює:

– Ю, зє, фа

Януковичу ханА!

Брат навчив.

Сидят наши дети за столом с друзьями семьи тётей Леной и дядей Гришей. Мила пьёт компот и говорит:

– Вот мне нравится компот красного цвета. А тебе, Маша?

– Мне нравится компот жёлтого цвета.

– А тебе, Ян? – Мила устроила опрос населения.

– Мне нравится компот фиолетового цвета, – отвечает пацанёнок.

– А тебе, Гриша?

– А мне нравится Лена.

Були вчора з АвтоМайданом на могилі Шевченка в Каневі, потім поїхали в Моринці, де народився Тарас. Звідти попрямували до Керелівки (нині село Шевченкове), де пройшло дитинство поета. Вишневий садок біля хати, могила зовсім молодої мами, кущ калини.. Там стає зрозумілим, чому Тарас став Пророком. Там навіть небо дзвенить віршами та присвячує їх землі – найкрасивішій в світі – українській..

 

Коли ми вийшли з хати-музею, нас привітав Женя Ніщук. Він дуже влучно сказав:

– Не треба щоб Тарас був музейним. Він живий!

 

Дійсно! Живий. Ми відчували його дихання в чистому повітрі. Він дякував нам за квіти бджолами – вони одразу сіли на наші тюльпани, які принесли до пам ятника.

Тарас дивиться на нас уважно, з надією: “Не підведете?”

Після вчорашнього паломництва, Шевченко перестав для мене бути портретом, іконою. Він ЖИВИЙ.

Я никогда не старела. Вот никогда. А теперь.. После такой непростой, такой судьбоносной зимы смотрю на тех, кто был рядом плечом к плечу всё это время и вижу – мы постарели, осунулись, выцвели.

Сначала светились, сияли, хотя не спали сутками, боялись, волновались, простуживались, болели постоянно, на морозе стояли часами, и ничего нас не брало – ни охоты на наши машины, ни угрозы нашим жизням, ни блядский беркут, ни менты-титушки, ни продажные судьи и гопники.

Нас убили пулями, которыми убили наших ребят. Пули достали из их тел, но эти пули навсегда останутся в наших душах, выжженых как Майдан.

Смотрю на своих подружек-волонтёров. Вижу седые пряди в красивых волосах, морщинки появились, и тихая  боль.. в глазах, в голосе, в уголках искусанных губ.. Смотрю и любуюсь постаревшими за три месяца родными лицами. Ничего нет настоящее этой проседи, этих горьких улыбок и обветренных рук.

Мне нравится, что я постарела. Потому что это правильно – стареть от горя.

Ми виходимо на Майдани своїх міст, на плечах жовто-блакитні прапори. Ми слухаємо українську музику, читаємо вірші Ліни Костенко, Тараса Шевченка, Василя Стуса, співаємо “І покажем, що ми, браття, козацького роду”, вітаємо один одного: “Слава Україні!”. Дівчата в українських віночках, хлопці з чубами. На грудях жовто-блакитні стрічки, на автомобілях державні прапори. І все це, звісно, вплив загниваючого Заходу.. ще й за гроші.. Ну не абсурд?